Никоим образом ни на что не претендую, прошу прощения за возможную глупую и страшную наивность и изобретения всяческих велосипедов. Возможно, получилось бы что-то более серьезное и основательное, но я ведь ленив, поэтому что-то тут набросал и теперь просто приглашаю вместе подумать. Что обычно предъявляют к Богу его, так называемые, «ненавистники». Ну, что, он, например, ничего на Земле не исправит, не сделает нам добра, не накажет плохого, не наградит доброго, будто свершится истинный завет мироздания, если Пете Петрову прекратит изменять жена, а Вася Васькину надают наконец тумаков в милиции. Не избавит нас от смерти и от рождения, будто нам было бы лучше, и мы точно знаем как нам было бы, если бы не было ни смерти, ни рождения. Нет, чаще конечно, «ненавистники» требуют отмены только смерти, совершенно не представляя к чему наш мир и зачем он, думая, верно, об этаком игрушечном «бессмертии» столь же плоско, как детишки, начитавшиеся комиксов о злодее, задумавшего выпить эликсир бессмертия и черепашках ниндзя, которые обязаны его непременно остановить.
Далее — Бог якобы абстрактен, потому что его никто не измерил, не учил, не завел на него такие-то научные полочки и не знает сколько он весит. Будто бы наше мироздание и состоит из одних только ученых кропателей, умеющих ловко все классифицировать, но ничего более. Другая крайность — смеются над образом такого бородатого волшебника. Ну что же, сами придумали, сами и смеются, тут ничего нельзя поделать.
Ну вот я тут обнаружил очень странную связь Бога именно с искусством. И начинается эта связь в простом. Я не говорю, что искусство заменяет Бога, отнюдь, но так как оно — одно из самых явных его проявлений и доказательств, являет нам истинное чудо каждый век, каждый день человечества — — помимо того остается хоть не идеальным, но достаточно достоверным отражением его сущности. Поэтому на примере узнания искусства нам будет легче узнать Бога. Здесь я косвенно цитирую статью Брюсова «Об искусстве», по сути она и привела меня к подобным мыслям.От искусства тоже требовали полезности. Чтобы оно что-то делало. Обличало, воспитывало и так далее. Бывали и сумасшествия совершенно неподражаемого порядка. Заявлялось, что искусство необходимо нам лишь за тем, чтобы на примере этого самого искусства мы знали, как жили люди до нас. Как говорили, как одевались, как выглядели, какой была природа. Надо, например, хорошенько зарисовать ветвь сливы, чтобы наши потомки точно знали, какой бывала слива в наши времена. Ну, или психология. Все эти теории и им подобные, (искусство — игра, искусство — наслаждение, искусство — прием и т.д.)разумеется, критики не выдерживали , и так никому из бессчисленных желающих не удалось присобачить это вот непонятное искусство к какому-нибудь понятному принципу, которых эти бессчисленные ослы так страждут. Косвенное цитирование закончено. Итак, тем не менее, исскуство-то есть, несмотря ни на что. Брюсов определяет его более страшные и высокие рамки. Как ключи — к некоей бездне. К некой действительной правде. Как способ не логическим, механическим путем дойти до истин, а как познать их божественной интуицией, увидеть, прозреть — проявления искусства суть бесконечная мистерия человеческого духа, пытающегося приблизиться к Богу — именно в этом состоит суть зеркальности Бога и искусства. Не надо их искать, не надо их определять, они есть. Вы никогда не присобачите линейки ко вселенной, как никогда не поймете, в чем красота, мудрость, реальность — того или иного искусства.
Искусство не существует наглядно — в нашей обыденной жизни, в наших дрязгах и
даже физически — оно всегда там, куда следует еще постараться вникнуть, для чего следует воспитать себя. То же и с Богом, чтобы прийти к Богу — недостаточно повторять молитвы, которые станут бессмысленным набором фраз и недостаточно механически распределять свои поступки, взвешивая их киллограмами, чтобы потом к
концу жизни честно сказать небесам: а вот, смотрите, не просчитайтесь, добра-то я сделал точно на три с половиной киллограма больше, чем зла. Всего этого недостаточно — необходимо внутреннее изменение, необходима радость, необходимо понимание — то же и с искусством. Если искусство открывает нам Величие и Сущность, многосложность миров, молитва учит не заплутать в этой многосложности, но обратиться к единственному источнику всего этого света — с тем, чтобы стать им, закончить все свое тварное. Утверждать, что искусства и Бога нет — бессмысленно. А что же тогда есть? Ведь Бог по своей сути — и есть то из-за чего все есть. Какой смысл доказавать, что мы есть не потому-то, а потому только, что тогда такие-то молекулы, такие-то облачка… к чему это, что все эти абстрактные измышления могут дать для сути, для понимания основ мира, которые никуда не делись от нас в дремучих полочках сумасшедших ученых, а присутствуют постоянно и есть всегда?
Поэты, художники, скульпторы, все века предававшиеся своему бессмысленному занятию, тем не менее существуют, ибо они владели ключами к мирам воистину настоящим и выхватывали для нас кусочки вечного из них и приносили в мир конечный, тварный, порабощенный этой конечностью и этой тварностью — кусочки настоящего, вечного — красоту, которую так же никто никогда и не смог определить, объяснить, понять — (какой-то пошлый выдумщик вздумал все объяснять, и все теперь за ним повторяют).
То же и с Верой. Существует лишь тот, кто знает о Боге, пытается видеть Его, хочет быть с Ним — не со стариком с волшебной палочкой, но с Реальностью, зримой и настоящей, в отличии от той, лишь назывной реальности, в которой уже все запутались и никто не хочет быть.
Выводы:
Искусство есть проявление Бога, его главное чудо, его главное проявление.
Искусство и Бог — недоказуемы — ибо Реальность, Красота, Вечность не требуют доказательств.и бесполезны — ибо полезны доктора, пожарные и милиционеры (чья полезность тоже бывает весьма сомнительна); польза же, превосходящая рамки земного мира уже именем заключена в Реальности, Красоте, Вечности.
Человек без Бога — не существует. Существование без Бога абсурдно, потому как Бог по определение есть сущность существования. Доказывать, что к нашему существованию Бог непричастен — абсурдно, потому как, если «а» = «б», то «б» уже никогда не отвязаться от «а». Бог непознаваем в той степени, в какой его пытаются познать рационально. Бог познаваем в степени причастия к нему, веры в него. Какие бы то ни было догматы, обряды не приближают человека к Богу, если они лишены внутренней, интуитивной тяги к преображению. Но если в них есть эта тяга — то любое действие принимает сакральность, рождает радость, а значит позволяет человеку соприкоснуться, увидеть, понять. Эту способность преображения невозможно притянуть к себе обычным «хотением», здесь необходим духовный подвиг, который представляется нам вовсе не какой-л. абстрактностью, но имеет множество реальных примеров и отражений. Возможность такого подвига вовсе не говорит нам о том, что каждый, причастный к Преображению тут же становится владельцем всех ключей мироздания и абсолютно знающим Божество — но по мере своего духовного восхождения он видит все новые пробивающиеся к нему лучи высшей реальности, знает их, радуется им, живет ими, наполняется истинной жизнью и поддерживается ею.
Так же и искусство — непознаваемо вообще, но познаваемо степенью причастия, веры. И к его пониманию — необходим подвиг. И за этим подвигом тоже стоит огромная лестница восхождения.
Таким образом и религия и искусство ведут нас к одному солнцу, которое и есть первопричина. Важность любви к этой первопричине состоит в том, что только с этой любовью возможно реальное существование — все остальное тень и гниль. Яд рационального мышления в том, что оно отгоняет саму возможность преображения, говоря нам, что ничего кроме видимой оболочки не существует, что все равно кем и как быть, что после смерти — хоть трава не расти — такое мировоззрение ослепляет и отупляет.
Таким образом любое искусство прямо, или косвенно приближающее нас к вечности является искусством истинным — все остальное суета. Впрочем, нет никакой рецептуры, правильного описания «вечного искусства», есть лишь примеры прошлого — которые повторить невозможно, ибо повторение останется бездушным, пустым, но, вдохновившись которым, избавившись от гордости и «рационализма» возможно создавать все новое, приобщаясь к общему принципу мирового созидания. Таким образом любая религия, прямо, или косвенно приближающая нас к вечности — истинна, все остальное суета. Например, видимая православная церковь может приблизить верующего к церкви
невидимой ,которая не делится на церкви и религии, оставаясь солнцем единой, к которой может приблизиться и исповедующий прямо противоположную религию, если только в ней сходятся принципы созидания, понимания, просветления, не мешаясь с частыми земными-религиозными болезнями — как, например, догматизирования омертвелых и правд абсолютно земных, берущих рождение от произвола людей смертных и НЕпричастных, что можно наблюдать в католичестве.
В искусстве же мы можем столкнуться еще с одним спорным вопросом — как определить действительное, одухотворенное произведение от произведения недействительного, когда каждый раз это действительное принимает новые, неожиданные формы. К тому же, есть огромное множество произведений, напрямую невысказавших свое причастие к вечности — как в литературе, например, повествования о такой-то жизни людей, такие-то трагедии или даже приключения — которые все же не выходят за рамки видимого и доказуемого мира хотя бы внешне. Здесь тоже остается место интуиции. Все-таки есть различие между бульварными романами, которые даже в своем замыслии не были произведением искусства, используя уже наработанное и причастное именно к рациональному и суетному человеческому началу — и между романами, например, Тургенева, во многих из них нет и намека на прямую метафизику. Но эта метафизика, присущая искусству вообще, все-таки есть в них в своем втором качестве. Качество это
происходит от искры человеческого переживания — отражая видимую реальность, писатель настолько в нее углубляется, что во многом становятся видны ее края, ее швы; читатель же, приближаясь к этим швам, все более проникает в свою реальность, и она становится душной для него, она становится более чем понятной, в то же время мимо его взора проносится красота действительная, которую писатель, ведомый внутренним своим созидании запечатляет даже в вещах обыденных. Действительно — ничто ведь не может быть обыденным, кроме нашего внутреннего созерцания. Любое проявляние реальности даже видимой — уже необыденность, уже чудо — в чем и отличие писателя-реалиста-созидателя от просто реалиста. Созидатель в любой реальность косвенно, интуитивно находит доказательства красоты и чуда, и если это не прямые инструкции к нахождению высшего и единственного света, но это как бы «тренировка» перед вечностью, это проблески вечности, ее тепло, обернувшись которым мы мужественнее и радостнее встанем на путь поиска вечного. Помимо определения нереального в реальном и реального в нереальном искусство обладает самым мощным, божественным ключом — красотой, которая так же — непознаваема, недоказуема и бесполезна, но вместе с тем являет для нас в высшем смысле единственную пользу, единственный свет в нашей жизни, потому как оно — есть проявления Бога, опять же видимые и ощутимые.
В суете же — грех. Грех — не есть проступок, за который некто будет наказывать согрешившего. Грех — беда и болезнь согрешившего, которые точат только его и с последствиями которых сражаться останется только ему. Чем больше он допускает в себе болезнь, тем труднее, страшнее будет потом. Грех в большей степени таится именно в «рационализме», в этом пожизненном линейном понимания самых важных.
человеческих и надчеловеческих принципов. «Рационализм» сужает и омертвляет, что, конечно же, ведет ко всему остальным грехам, но все остальные грехи производные от этого, исконного. Потому как раз и навсегда отвернувшись от безумного «рационального» мировосприятия (а к нему так легко привыкнуть) — человек уже не может стать абсолютно грешным, он уже видит свет — и движется к нему более, или менее удачно — но все-таки движется. С этой точки зрения, абсолютной грешный сам помещает себя в некий «ад» — потому как все его существо, отделенное от Бога, уже беспомощно и не обладает жизнью (об этом писали Данте и Даниил Андреев)- сужается, умирает, теряет измерения и проникает в миры низшие, куда более закрытые от возможности просветления и созидания, чем наш, тоже непростой, мир. Так что опасность греха явна и видима — и нельзя сказать, что «после меня хоть трава не расти», потому как не совершая усилий и движения к созиданию, отделившаяся душа все менее сопричастна своему источнику, все более тяжелеет, слабеет, чахнет и падает в бездны — которые суть не западня, не «тюрьма», но лишь следствие ее больного существа, уже не способного подниматься к мирам созидания.
Марк Кирдань
тема форума: О Боге и искусстве.
Комментариев нет