Эрос Платона и Овидия

Пожалуй, сравнивать творчество древнегреческого творца Платона и римского «барочного» поэта Овидия – дело хоть и достойное, однако сложное, и мне поначалу с трудом представлялось, как я смогу найти между ними связующую нить; их объединяла тема вечной любви, поиска красоты именно в ней – красоты и истины, но насколько же различны были результаты сих поисков, да и сама природа их художественного восприятия! Следует учитывать, что три века с вершком разделяли их.

1.Внешнее различие

Я попытаюсь сконцентрировать свое понимание данного вопроса в нескольких кратких тезисах, а затем уж более подробно разобрать тему и Платона и Овидия поочередно. Итак. Различие налицо. Поиск Платона – в сфере абсолюта и идей, глубок и подвижен, его концепция любви – сама по себе есть огромная конструкция, состоящая из множества мозаичных деталей, порою противоречащих друг с другом, но составляющих единое здание; Эрос Платона метафизичен, обширен, охватывает все стороны древнегреческой мысли, философии и культуры. Эрос Платона как бы проникает под крой бытия, заглядывает в сам механизм, обнаруживая там необыкновенную, постоянную связь Любви со всем сущим вообще. Поиск Овидия проходит в совершенно иной плоскости; читая «Amores» мы видим как будто лишь внешнюю сторону любви, здесь вся красота ее не во вселенской ее значимости, как это было у Платона, а именно в земных образах; в эстетике любовных приключений, проникнутых «южным, жарким, полным запахов и звуков, воздухе», в образах, наполненных жизнью и духом свободной римской молодежи, в постоянной игре. Первое, что бросается в глаза – да, конечно, Овидий не так серьезен, не так мистичен как Платон, и его Эрот более понятен, более близок большинству. Читая его послания, мы попадаем в легкий мир красок и музыки; но чтГі потребовалось поэту для созданья этих воздушных полотен? В конце концов, как сказал Чехов, великая мысль проста, и хотя бы лишь потому можно увидеть в прыгучих построениях, в «хромоногой строфе» Овидия, между самых строчек, между всех этих «легкомысленных» авантюр – бездонные глаза вечной идеи, какое-то непоколебимое, полу мистическое знание, может быть, в какой-то мере, хотя бы по духу, хотя бы по значимости, близкое Платону; однако к этому стоит вернуться несколько позже.

Когда Платон хочет докопаться до сути вещей, разобраться, что же такое любовь, как с нею быть, откуда она взялась и какую имеет природу, Овидий просто-напросто любит. Любит жизнь, девушек, искусство. Платон ищет золотую середину, Овидий рвется ко всему «самому», жаждет насладиться жизнью в полной мере, и сама судьба ставит в его условия «либо все, либо ничего»…

2.1.Эрос Платона

Сейчас же поговорим с наибольшей обстоятельностью о Платоне, о том, каким все-таки представляется пред нами его «эротический» стержень», и я постараюсь, как можно полнее рассказать о своем понимании этой проблемы.

Во-первых, Платон всегда был своеобразным уравнителем, находясь между политическим аппаратом страны и аппаратом религиозным; между софистами и охранителями традиций; между консерваторами и критиками, за что и был ненавидим со всех сторон и полюсов. Он сознательно отказывается от всего, что было принято другими безоговорочно, по традиции ли, или невежеству – и изучает мир самостоятельно, доверяясь, разве что, мудрейшим из людей.

Платон открывает нам веру в истинность «золотой середины», которая во всех вопросах, в том числе, в вопросах о любви, играет главную, решающую роль, есть основный рычаг, двигатель платоновской философии. Только вот на поиск этой середины зачастую и уходят силы, ум – потому что отказаться от привычных крайностей там, где это настолько укоренилось, что кажется безусловным, легко лишь единицам. Платон последователен и осторожен, он в одно и то же время противоречит себе и критикует себя. Сомнение его чередуется с уверенностью; конечно же, ведь вопрос, в котором все изначально перепутано, стоит того – вопрос любви, познание любви требуют тончайшего подхода. Ведь любовь, как мы узнаем впоследствии, суть дорога к бессмертию, а оно – к вечности, к тому пределу, о коем грезит философский ум.

2.2.Пир

В «Пире» по словам А.Лосева идея жизни является пределом для вечного стремления относящихся к ней идей, а объективный идеализм, на котором построено все здание диалогов, становится богаче, как ни странно, именно логически; то есть, то, что мы получаем в конце – идею бесконечных противоречий бедности и полноты, как в любви, так и в счастье – предстает перед нами завершением сложной, но оправданной логической конструкции.

Если вернуться к началу и приняться за разбор условных глав; учитывая каждый их дискурсивный и идейный поворот, попытаться составить портрет Эрота, он будет сложным, а изображение – противоречивым. Оно и неудивительно: Платон последовательно поднимает различные свойства Эрота, как божества и как понятия вообще, двигаясь от низкого к высокому, от темного к светлому, от пошлого к чистому; как бы примеряясь, пытаясь рассмотреть божество в любом его качестве и предположить, какое более близко ему. Так, отметая все ненужное, однако всегда имея при себе, задаваясь вопросами и отвечая на них, споря с самим собой, Платон приближается к вечно ускользающей истине, и всякий может решить для себя, насколько близко удалось ему подойти.

Мы же следим, как один Эрот сменяет другого, видим, какими разными бывают они. Любовь в виде безоговорочной, страстной отдачи любимому, самопожертвования, отваги, готовности к подвигам. Любовь, как божественное вдохновение. Другая любовь – пошлая, к телу, к глупости; небесная – из мужского начала, предпочтение тому, что «сильней от природы и наделено бГільшим умом». Третья – разлитая «не только в человеческой душе, но и во многих других порывах, в телах любых животных, в растениях, во всем», гармоничная, пантеистически всеобъемлющая; Любовь – как жажда двух половинок наконец-то воссоединиться. Эрот, предстающий перед нами, как «Отец роскоши, изящества и неги, радостей, страстей и желаний; благородных опекающий, а негодных презирающий»; пышущий поэзией и способный любого влюбленного сделать поэтом.

И, наконец, рассказом Сократа Платон завершает свое «исследование любви», попеременно себя же критикуя и за расхожесть некоторых взглядов и, зачастую проскальзывающее, игнорирование переходных цветов в красоте и уродливости, в счастье и в горе, в мудрости и невежестве. Так мы узнаем несколько точных и связанных между собою тезисов: во-первых, что цель Эрота – это овладение благом. Любовь – стремление к тому, в чем испытываешь нужду, ибо, к примеру, сильный не хочет быть сильным, рослый – рослым. И, так как, Эрот – любовь к красоте, то, судя по всему, он нуждается в ней и ею не обладает. Мы понимаем со слов мудрой Диотимы, что отсутствие красоты не всегда подразумевает безобразность, что всегда есть нечто среднее, умеренное, то, в чем и заключен истинный Эрот. Далее же вытекает, пожалуй, самая главная и весомая мысль – любовь как проявление бессмертного начала в существе смертном, и потому она есть стремление к бессмертию. Неужели после подобного образ Платона у кого-то все еще может ассоциироваться с угрюмым, темным взглядом бесчувственного старика-философа? Нет, Платон далеко не таков, стремление узнать Эрота, постичь любовь – один из подходов к важнейшим вопросам – смыслу существования, нравственной границе, возможности, или невозможности божественного; идея любви у Платона была идеей вечности; любовь эта прекрасна, но практически непостижима, что следует всегда помнить, потому что здесь мы имеем дело с трансцендентальным понятием;

2.3.Федр

«Федр» же помогает нам расширить уже познанное. Подобравшись к самому вопросу, его видимой оболочке, мы начинаем разбирать саму связь понятия и объекта, относительность их форм, отношение «живого» и «мертвого», «доброго» и «вредного»; сквозь тропы диалогов иному читателю приходится расстаться с привычными взглядами, многие из которых настолько элементарны, что, казалось бы, и какого-либо внимания не достойны; да ведь и сам Федр вполне логичен, хоть столь же и наивен, чтобы собой олицетворять разум ясный, но зашторенный предрассудками, остающийся беспомощным там, где действует безвременье и бессмертие, к которым, собственно, ведет эрос, эрос идеальный, как «самодвижущее начало, которое и есть душа».

Платон рассуждает устами Сократа (возможно, и наоборот); как известно, Сократ – первый из тех, кто взялся за философию с предельною целью – понять мир. Под этим почти не подразумевается – узнать все свойства всех растений и животных, живых и неживых материй, определить движение небесных тел, вычислить природу истинного бога; нет, понять – значит, поставить под сомнение даже не сущность вещей, но и механику их взаимодействий, значимость и относительность времени, пространства, абстрактность смерти, материальность всего сущего на земле и самое земли и даже самого понятия материальности. В «Пире» мы волей-неволей видим земной подход к проблеме любви, за последовательностью суждений все равно темнеет фигура вдумчивого эллина, привыкшего жить, любить и судить по устоявшимся нормам и правилам. В «Федре» же Платон больше обращает внимание на любовь, как самосуть, как божественное самопроявление.

К тому же, он обращается теперь не только к объекту любви, но и к любящему, не сразу решая, кто же из них более свят и достоин бГільших похвал, почестей. Может ли любовь благородного быть мерзкой? Любовь мерзкого к благородному? Что вообще определяет ценность любви и где грань, разделяющая похоть и красоту? Стоит ли ценить лишь долговечные чувства, или же кратковременная страсть есть так же проявление высшего и бесподобного?

Самое важное, что мы должны запомнить, это то, что «платоновский эрос есть вечное стремление порождать прекрасное и само это порождение», что «мудрость Эроса как мудрость прекрасных рождений гораздо более цельная и гораздо более творческая, чем мудрость просто». Мы должны понимать, что любовь, какой бы она ни была, всегда достойна вызывать почтение; обратное для греков было бы неуважением к древнейшему богу, для нас – неправильной оценкой потенциальной энергии этой воистину грандиозной стихии.

2.4

И еще: Если рассуждать о древнегреческих богах, как о качествах, в них доминирующих, о сферах, которыми они повелевают, то есть внешнюю оболочку (миф) полностью отождествлять с внутренней (качеством и стихией), то можно проследить весьма интересную картину. В начале «Пира» мы видим рассуждения о богах вообще, о том, как они почитаются в обществе, чья роль больше и значимее, чья меньше и вторичней.

В свите Зевса и Геры – Ника, богиня победы, Ирида, руководительница и советница людей, Геба – наслаждения и радость юности… Вспомним и другие культовые фигуры: Арес, Афродита, Гефест. Все они и многие другие, перечислять которых было бы не к времени, символизируют собой то, чему в действительности греки придавали немалое значение, но, что в системе философских ценностей и философской же относительности быстро и безвозвратно теряет свою цену; Платон доказывает, что любовь… ни телесная земная, ни даже та, которую принято называть любовью духовной, любовь во всей ее вселенской природе, любовь как самосуть, как материал, из которого выстроен мир, такова, что хоть и играет самую высокую и достойную роль в мироздании, но остается без должного внимания профанов, недооценивающих ее, или путающих с той, другой любовью, пошлой и бессмысленной. То, что, к примеру, греки гораздо больше внимания уделяют войне, или земледелию, хоть и выглядит вполне логично, но выходит, как видно, ошибкой с их стороны. Платон доказывает, что ни при каких обстоятельствах нельзя забывать о могуществе Эрота, что его сила объединяет всех других богов, и без нее невозможно ни одному из них обойтись. Скажем, не символичен ли тот факт, что статуя богини Ники (богини победы) со временем осталась без головы? Всякое, имеющее смысл относительный, в какой-то момент смысл этот теряет, неизменным остается только вечное, и на право вечности более всех претендует именно любовь.

3.Эрос Овидия

С Овидием же все обстоит иначе. Если продолжать пользоваться платоновскими терминами, то у Публия даже любовь-то и не любовь, а лишь земная страсть, да бесконечная игра, которую он сам и устраивает, дабы придать живости и красок своему мироощущению. Они во всех пунктах расходятся, Овидий и Платон; даже богов Овидий наизнанку выворачивает, низводя их образы до общечеловеческих, смешных и понятных (и никакой, заметьте, абстракции, никаких демиургов, никакой космогонии). Стоит ли в чем-то обвинять поэта? Был ли он недостаточно образован? Отнюдь. Что же тогда?

Проще всего было бы, отмахнувшись, сказать, что к любви он, как и к жизни, относится поверхностно, что искушен он в таких делах, которые в вечности сгинут как огонек свечи, однако следовало бы учитывать один важный фактор: Овидий любил жить, и в жизни так же, как и Платон, видел и понимал главное ее составляющее – любовь, но любовь с другой стороны медали;

Его и волновало то, к чему многие философы состроят презрительную гримасу: признательность читателей, положение в Риме, всеобщее уважение и преданность, деньги, свобода (разумеется, не в метафизическом смысле), дом и семья. Он не был Диогеном в бочке, он, может быть, и осознавая в глубине души тщетность бытия и какую-то иную высшую его цель, тем не менее, желал именно жить в «бренном мире», жить по его правилам, наслаждаться им, видеть красоту лишь в нем и не заглядываться туда, куда никаким человеческим пониманием все равно не дойти. Такая замкнутость внутри земного позволяла Овидию в действительности окунаться в море запахов, ощущений, музыки. Любовь Овидия – постоянное движенье и нетерпеливое разнообразие. В своих любовных элегиях Овидий показывает бесчисленное количество девушек, женщин и в каждую он был в равной степени влюблен, потому что каждая по своей сути олицетворяет красоту; и даже в лице обиженной поэт способен увидеть милое и неописуемое:

Так и небо алеет румянцем супруги Тифона,

Или невесты лицо пред молодым женихом.

Рдеют так среди лилий пурпурные розы, иль ночью

Лик краснеет Луны от заговорных молитв…

В какой-то мере Овидий становится похожим на наблюдателя, он хочет видеть жизнь и наслаждаться ею со всех сторон, во всех ее положениях. Он специально загромождает свой любовный путь различными препятствиями и трудностями, чтобы только еще пуще разжечь в себе огонь, чтобы и еще интересней стало жить. Очередную девушку он побуждает испытывать то ненависть к его персоне, то неудержимую страсть и всякий раз она мила ему, и нет ничего хуже равнодушия. Серьезного же Овидий боится. Отчасти оно помешало бы принимать жизнь в ее естественном виде, что так чарует поэта; отчасти же Овидий не хочет расставаться с собственным выдуманным миром, миром юности, в котором нет политики, если не называть таковой приватные договоры со стражниками и надзирателями, нет войн, если под войнами подразумевать те безумные, кровавые битвы, а не, полный трудностей и приключений, путь любви, нет никаких интриг, кроме любовных.

Политика же лишь здесь:

Слушай, привратник, — увы! – позорной прикованный цепью!

И даже война:

Всякий влюбленный – солдат, и есть у Амура свой лагерь…

…Жалок дряхлый боец, жалок влюбленный старик.

Порой Овидий оступается, видит выдуманность мира, видит собственную игру, но то не останавливает его, ведь, в конце концов, что бы ни взять на этом свете, все в какой-то мере придумано, Овидий это с легкостью, интуитивно понимает, и лишь потому феерия жизни не заканчивается для него. Ему всегда удается увидеть что-либо смешное в печально-серьезном, забавное в неуклюжем, негодном. Все это спасает поэта, помогает ему сохранить свой прекрасный мир невредимым. Я думаю, что и не стоило бы называть любовь Овидия пошлой, развратной и т.д. и т.п., ведь в ней была лишь легкая игра. Овидий ни в коем случае не идет в сравнение хоть с той же дочерью Августа, устраивавшей оргии прямо во дворе императора – так как Овидием большей частью правила не плотская похоть, а именно эстетический момент, который в значительной степени заключался в «любовной войне», дающей ему новое дыхание; сам Платон упоминал, что одно и то же дело можно делать по-разному: если оно делается красиво, то это дело благородное, ежели делается скверно – оно достойно презрения. В элегиях мы встречаемся с настоящим ценителем красоты, истинным ее знатоком, но никак не с бездумным самцом. Ссылка Овидия потому выглядит жестокой и несправедливой – учитель жизни, жизни красивой, божественной… стал не нужен своему императору. Гений поэта, вдохновлявшийся жизнью, вдруг жизни этой лишился. Возможно, он чересчур высоко взлетел, подобно Икару, и крылья его растаяли от лучей слишком близкого, невыносимо сурового солнца.

3.2

Говоря о сторонах медали, вспомним: Эрот у греков был двояким божеством. Две его сущности резко отличались друг от друга. Первая – как раз та, что из первоначального хаоса, неодолимой силой своей порождала мир. Так представление древних об Эроте было сопряжено с идеей природной созидательной энергии, основания мира, устроения порядка и гармонии. В первом Эроте греки видели предшественника всех остальных богов. Второй Эрот, или Амур, в отличие от первого, абстрактного и всеобъемлющего, уже имел «земной» образ, изображался с человеческими чертами, почитался как бог, и породил иную силу любви, юную и свежую силу любви плотской. Наверное, не стоит полагать, что второе в чем-то проигрывает первому, в значимости ли своей, или в силе; пожалуй, возникновение этой полярности было неизбежным, и в ней же, судя по всему, родилось целое и нераздельное. Испокон веков и поныне полярности, подобные этой рождают гениальное целое, и каждая важна и не исключает другую, как то может показаться на первый взгляд.

Для Овидия любовь к женщине была стержнем существования, единственно реальной ценностью бытия. То, что Платон выставлял в качестве низкого и недостойного, что, по его мнению, не пристало мужу высоконравственному и образованному, было для Овидия делом священным.

Пожалуй, здесь нам стоит ухватиться еще за одно, существенное, коренное различие мировоззрений Платона и Овидия.

4. Системы ценностей

Выше говорилось о любви к женщине в двух, противоречащих о ней представлениях. Но противоречие кроется не в самом факте «там это ценность, а там – пошлость». Противоречие в самой философии. Для Овидия женщина, какой бы божественностью она не обладала, какой красотой, грацией, манерами, все же по сути есть самая обыкновенная женщина; если и освещенная ореолом мистики – то лишь в поэтических рамках, ради создания очередной картины, внутреннего ощущения. Был бы Овидий нашим современником, творения его наверняка бы называли кинематографическими. А вот Платона волнует нечто глубочайшее, не наносное, платоновский мир идей в своем идеале вообще не подразумевает какую-либо сексуальность, то есть полностью опускает те или иные половые качества, выставляя в виде настоящего, сокровенного, того, к чему всякий ум, истины жаждущий, стремиться должен, нечто метафизическое, выходящее за рамки земного понимания. Если хотите, полотна Овидия можно представить как рябь на поверхности глубокого, темного, полного загадок и скрытой жизни, водоема, Платон же параллельно тому будет низким течением, змей ползущим по самому дну, в «сердцевине» пруда, там, где ни ветер, ни солнце (наносное) ни на что не влияют. Потому первоначальные нападки на любителей женщин вполне понятны и объяснимы – так как это нападки на любителей тела вообще, на тех, кто за телом и слепым наслаждением не видит ничего кроме; на тех, кого не интересует ни вечность, ни бессмертие, ни красота («невежды как раз потому невежды, что не стремятся к мудрости и вполне довольны собой»); Платон снова воюет за идеи, доказывая важность, необходимость всестороннего познания бытия, стремления постичь природу любви и бога, чему внешняя атрибутика, конечно же, будет только мешать.

Духовное самосовершенствование, чистота и благородство – вот, что, в первую очередь, должно не смотря ни на что и вопреки всему ставиться превыше остальных ценностей; следует, по крайней мере, «держать в узде» «нерадивого коня», прекрасным наслаждаться сдержанно, да и учиться отличать прекрасное от всего другого, помня, впрочем, об относительности этого же прекрасного. И во многом такая направленность Платона конфликтует с твердолобостью консервативных, религиозных эллинов, для которых Платон и богов превращает в идеи (и с объективной стороны мнение это ошибочно), да и не соотносится с некоторой поверхностностью современных ему софистов, ставящих под сомнение решительно все и порой в этой решительности доходящих до абсурда и каламбура.

Заключение

Итак. Любовь Платона – идеализм. И синонимом к такой любви можно представить и богопознание и самосовершенствование и поиск истины и стремление к бессмертию. Любовь в самом широком и общем смысле слова, настолько, что даже «забеременеть» можно не только ребенком, но и «произведением искусства», или «новой прекрасной истиной». В любви Платон, как никто другой видит первозданность, божественность. Нечто общее, объединяющее все начала, и скрепляющее все концы. Рассуждая о различных свойствах ее, Платон не упускает из виду, что совершенность, которую он старается постичь, беспредельна; нужно обрести иную, нечеловеческую форму, чтобы в полной мере смочь окунуться в нее.

Любовь Овидия – романтика. Романтика, как и сам бог Эрот, двойственной природы. И земная и небесная. Надо помнить, в любви Овидий видит женщину. В первую очередь. Земная любовь расцветает в сотнях глаз римских девушек, блестит солнечным зайчиком в складках их головных уборов, разлита ароматной прохладой, птичьим щебетом, томным шепотом по жилам вечерних прогулок и ночных авантюр, томительных ожиданий и маленьких побед. Небесная живет там же, именно она насыщает любовное приключение творческой энергией, позволяет балансировать на грани между изящной любовью и невежественным сладострастием. Читая Овидия, иной «книжник», может быть, поймет, что красоты и истины не столь много в серых философских талмудах, как в блеске прозрачного ручья, в отражениях зари на спадающей одежде возлюбленной. И вправду, по картам изучать звезды удобно, но лучше делать это, непосредственно наблюдая ночное небо.

Список использованной литературы:

• Платон «Пир», «Федр»

• Овидий «Amores» с переводом и комментариями С.Шервинского

• А.Ф.Лосев «История античной эстетики»

• Наталия Вулих «Овидий»

• И.К.Блауберг, И.К.Пантин «Краткий словарь по философии»

• А.-Г.Петискус «Мифы и легенды древней Греции»

• В.С. Соловьев «Жизненная драма Платона»

Марк Кирдань.

Тема в форуме: Эрос Платона и Овидия.